С 2020 по 2023 годы в казахстанской армии погибло 270 человек. В октябре этого года замминистра обороны заявил, что суицидов, тем не менее, стало меньше в сравнении с прошлым годом — на один. В общей же сложности за четыре последних года с собой покончили 40 военнослужащих.

При этом в 2024 году было много резонансных случаев, связанных с насилием, смертями и суицидами в армии Казахстана: это и случай солдата Ербаяна Мухтара, недавно вышедшего из комы после возможного избиения, и гибель Марата Баркулова, которого застрелил офицер, а также суициды контрактника в Мангистау и пограничника КНБ — в Алматы.

Мы поговорили с призывником из Казахстана. Он рассказал, как его начальство избивало солдат, как военная полиция безуспешно пыталась раскрывать дела о таких избиениях, и с какими неизлечимыми травмами живут те, кто прошел срочную службу в казахстанской армии.

Напомним, что недавно мы разговаривали с другим бывшим срочником. Он рассказывал о дедовщине, чрезвычайных ситуациях и психологическом состоянии после прохождения службы.

Дисклеймер: В этом тексте описаны жестокие сцены насилия и затрагивается тема суицида. Герой материала захотел остаться анонимным.

Автор Александра Аканаева

Иллюстрации Айдана Самай

Как все начиналось

Я служил на юге. В военкомате было видно, что служить я не хочу. Сержанты угрожали, что отправят меня в Отар. Среди военных ходит много историй о том, как жестоко там обращаются с солдатами. Ребята в военкомате рассказывали, что там нет видеокамер, никаких условий, и что туда лучше не попадать. Я попал в другую часть. Нас посадили в поезда, и мы поехали. Когда я прибыл в часть, она была совсем пустой.

Нас, солдат, было человек 45. Потом оказалось, что первый месяц идёт так называемый РМС — период до присяги, когда тебя учат пошиву, правильно одеваться. Во время РМС два парня ушли из армии. Не знаю, что с ними сейчас, оштрафовали их или нет — их «списывали». До присяги тебя вообще не трогают, даже не матерятся. Кормят лучше, чем обычно, выдают новые берцы, ты можешь курить сигареты. Ограничений мало. Замполит тогда нам говорил: «Не переживайте, у нас хорошо». А через месяц была присяга, после которой все изменилось.

Нас распределили по ротам, и в часть залетели контрактники, офицеры. Приехали солдаты, которых, оказывается, прятали, чтобы они не сказали нам лишнего. Их на этот месяц отправляли на полигон. Стало ясно, что РМС — это показуха.

Обычно мы ходили в плохих, старых берцах, а хорошие прятал старшина. Они ждали своего часа в каптерке, пока не придёт проверка

Ожидание и реальность

Начался полный пи**ец. Командир, сержанты, офицеры постоянно говорили нам, что мы никто, матерились и орали. Кормить стали ужасно: каша никакая, на обед давали маленький кусочек масла, а колбаса — самая тонкая в мире. На кухне и хозяйстве сильно экономили. Должны были выдавать мыло, бритвы, но либо не выдавали, либо давали очень дешевый продукт. Обычно мы ходили в плохих, старых берцах, а хорошие прятал старшина. Они ждали своего часа в каптерке, пока не придёт проверка.

Военная полиция, приходя с проверкой, спрашивала, все ли у нас хорошо, а мы анонимно давали обратную связь на листочках. Мы, конечно, не жаловались, потому что сержанты угрожали. Но однажды решили написать о том, что кухня плохая. Всех посадили в комнату, старшие по званию вышли, осталась только психолог батальона, женщина. Конечно, женщине веришь больше. Она говорит: «Ребята, пишите честно, не слушайте сержантов». Но она знала, что нас подговаривают ничего не писать, и закрывала глаза.

После наших писем проверка начала ругать кухню и командира бригады. Командир потом отчитал офицеров, мол, почему ваши солдаты стучат? А офицеры уже ругали нас, искали тех, кто пожаловался — по почерку. Они матерились, говорили: «Вот, по-любому, это ты».

По итогу крайние опять мы. После проверки недели две у нас была нормальная еда, а потом снова плохая: заплесневелый хлеб, жидкая каша, опять тонкий слой колбасы. Мы поняли, что с этим придётся смириться.

«Мы стали лояльны к насилию, ведь били всех»

Раз в две недели военная полиция проверяла нас на синяки. Смотрели на ногти, пальцы — не суют ли тебе иглы. Если военная полиция узнает, что кого-то били — всем вышестоящим прилетит.

Когда я впервые увидел, как сержант ударил солдата, я удивился. Он задрал ему шапку и ударил кулаком по голове. Нас все также постоянно поливали грязью: повторяли, какие мы ничтожные. Вскоре мы стали лояльно к этому относиться, потому что били и унижали всех. Что-то неправильно сделал — удар по голове, не то сказал — снова удар.

Бьют так, чтобы не было синяков и лицо не опухало: тебе обматывают руку полотенцем, ставишь её на голову, и по ней бьют. Так удар распределяется по всему лицу. Внутри рвется щека, а снаружи — ни следа. После этого рот изнутри кровоточит недели две.

Часто наказывали всю роту за то, что накосячил кто-то один. Если такое происходило, мы злились на того человека, из него получался козел отпущения. Я не святой, я тоже гнобил таких, потому что неприятно получать за других.

Не били только фраеров — так их называли. Это те, у кого есть «крыша», родственник на высоком посту. У нас был такой, его не трогали. Вся рота лежит «к бою» — он стоит. Ему можно было спокойно выйти из строя, пойти в туалет, покурить. Хотел — в санчасти полежал, хотел — в город съездил. У нас, конечно, все кипело внутри от этой несправедливости.

«Командир сместил мне почки, левое ухо больше не слышит»

Мы были на полигоне. Командир взвода даёт команду «рота, сбор»: все бегут и встают в строй. Если кто-то бежит медленно, командир приказывает разойтись, а потом собраться снова. И так по кругу: «рота, сбор», «рота, разойтись». Если ему что-то не нравится, может и другие команды дать: «встать», «к бою», «упор лежа». И ты садишься, падаешь, встаешь, садишься, падаешь, разбегаешься, опять собираешься. Так он нас «в чувства приводил».

В какой-то момент я стал задыхаться и выполнял команды чуть медленнее, чем остальные. Мы строимся, а я стою с недовольным лицом — потому что мне не нравится, что со мной обращаются, как со скотиной. Командир это увидел и спрашивает: «Че с тобой?», я говорю: «Ничего, все нормально».

Он приказывает «к бою» — это команда, когда ты ложишься на землю и будто держишь автомат. Из-за одышки я делал это медленно. Он менял команды раз за разом, команда в секунду. Я был так зол: думаю, зачем это делать? Я встал, командир снова подошел ко мне и спросил: «Че такой недовольный?». Я ответил: «Ниче».

Солдаты смотрят, как мою голову вдавливают в камни и грязь. А он не останавливается, бьёт по почкам снова и снова

Солдаты в шоке. Командир приказывает «к бою», уже лично мне. Я ложусь. И чувствую жесткий удар берцем по почке. У меня вся жизнь перед глазами пролетела. И снова удар по другой почке. Я приподнимаю голову, чтобы встать, и он бьёт берцем по голове, ещё и ещё. Я падаю лицом, а он наступает мне берцем на голову, чтобы я не смог встать. Говорит: «Че, будешь вы**ываться?». Мне так хотелось встать и врезать ему. Солдаты смотрят, как мою голову вдавливают в камни и грязь. А он не останавливается, бьёт по почкам снова и снова. В какой-то момент он ударил берцем мне в левое ухо. Оно начинает кровоточить, как оказалось — лопнула барабанная перепонка. На этом командир остановился и выгнал нас.

После этого недели две я ходил с больной спиной, перед тем как меня положили в санчасть. Оказалось, почки опустились из-за ударов. Когда они смещаются, появляются тёмные круги под глазами. Я был как панда. В санчасти меня толком не лечили. А потом приехала военная полиция. Сотрудник видит, что у меня тёмные круги. Спрашивает, что случилось, говорю — все нормально.

Меня забрали в соседнюю комнату два человека из военной полиции, стали расспрашивать, но я ничего не сказал. Они действительно пытались выяснить, что случилось. На следующий день я подумал, что от меня отстали — но офицер, который избил, начал спрашивать: «Ты что, сдать меня собрался? Только попробуй, я тебе проходу не дам».

Мне было страшно рассказать, потому что в глазах солдатов и сержантов ты окажешься стукачом, а этот статус мне получать не хотелось. Были ребята-стукачи, их потом до конца службы обзывали «тоқылдақ». Западло было с ними общаться, жать руку.

На следующий день меня забрали в горбольницу, стали проверять. Военная полиция была уверена, что меня избили. Они хотели довести дело до конца, доказать всем, что меня бьют. Один говорил: «Тебя по-любому били, берцем по спине, я же вижу». Я все отрицал.

Мне сделали УЗИ, осмотрел травматолог. Ребята из военной полиции говорят ему: «Напишите, что его избили, это же очевидно». Я смотрю на врача и всем взглядом даю понять, что не хочу, чтобы военная полиция знала. А он видит, конечно, что у меня смещены почки. И он смотрит на меня, кивает и говорит военной полиции, что побои подтвердить не может. Сотрудники военной полиции так разочаровалась. Мы вместе ехали обратно в часть, один сказал: «Бл**ь, ты сейчас мог что-то полезное сделать, рассказав об этом». Я приехал, полежал ещё неделю в санчасти и опять встал в строй, как будто ничего и не было.

Но обычно нас били именно начальники нашей роты. Потому что когда били чужие, то наши начинали ревновать

«Хочу ударить, вот такое у меня желание»

В армии ты, солдат, подчиняешься всем — сержантам, офицерам других взводов. Они могут тобой командовать и также имеют право тебя принизить или ударить. Но обычно нас били именно начальники нашей роты. Потому что когда били чужие, то наши начинали ревновать. «Почему моего солдата бьёшь? Я тогда твоего побью». И они меняются и начинают избивать солдат друг друга.

Был один сержант в третьей роте, огромный, все его боялись. В его роте солдат покончил с собой. Сержант демонстративно бил своих солдат: мол, держит их как шелковых. Бывало, проходит мимо, после того, как избил своих солдат, а ты боишься, что он обратит на тебя внимание.

«Я хочу его ударить, вот такое у меня желание»

Я стоял в первом ряду, я высокий. Случайно встретился с ним взглядом, и он подходит и говорит: «О, какой ты большой, мне такие нравятся. Высокий, красивый. Интересно, ты выдержишь мой удар?». В этот момент внутри все перевернулось. Он подошел и отвесил мне шапалак со всей силы. И ещё раз, и ещё, и ещё — просто ради забавы. «Я хочу его ударить, вот такое у меня желание». Я стою, получаю эти оплеухи, подходит наш командир, спрашивает: «Ты что моего солдата бьёшь? Своих солдат только я могу бить». И бьёт меня тоже. Я тогда подумал, что они совсем е**нутые.

Рефлексы на защиту в нас убили. Если пытаешься отмахнуться, они приказывают — «руки по швам», и бьют сильнее, а ты стоишь, как кретин, выполняешь команду. У нас был солдат, который сорвался. Ему втащили, а он не понял, за что, и ответку втащил. Тогда все сержанты на него накинулись толпой и избили.

Я тоже однажды не сдержался, ударил в ответ сержанта роты. Тогда месяц оставался до конца службы, и мы стали расслабляться. Стоим, угараем над чем-то. Сержанту это не понравилось, он говорит: «Эй, қо**қбастар, если месяц остался, можно расслабиться?», ну и угрозы — что все сейчас получат. И он подходит к парню, с которым я хорошо общался, и со всей силы бьёт его. Тут у меня сработал рефлекс защитить стоящего рядом. Я просто разворачиваюсь, выхожу из строя и вкидываю ему в челюсть. Сержант был в шоке, положил нас «к бою», по нам опять начали прыгать, а потом и меня от***дили всей толпой.

Травмы на всю жизнь

После всех этих побоев у меня наглухо не слышит левое ухо. Когда в комнате очень тихо, или когда ухо закрою, встает гул и звон. Собеседников прошу вставать справа от меня, не слышу иначе. Иногда кровоточит. И проблемы с почками, конечно. После службы я год их лечил, столько денег вбухал, на капельницы ходил постоянно. А когда рентген увидел — был в шоке от их расположения.

Врач, помню, тогда сказал: «Ну, бывало и похуже после армии». Сейчас все хорошо. Я каждые полгода стараюсь проверяться.

Двое суток без сна на полигоне

Из военной части нас раз в две недели забирали на стрельбище, где мы должны были выполнять разные нормативы: бег, стрельба, подтягивание. Там всем раздают должности: я был гранатометчиком, кто-то стрелком и так далее.

На полигоне стоит длинное одноэтажное здание. В нём нет ни одной видеокамеры. Есть комнаты справа и слева, весь батальон располагается там. На стрельбище мы должны были уложиться в какой-то график, выполняя нормативы. Однажды мы, видимо, сдали все нормативы раньше, осталась неделя свободного времени. Мы расслабились, лежали, могли в магазин сходить, покурить.

В одну ночь мы умылись, подготовились ко сну, а до этого кто-то спалился с сигаретами. И тут сержант всех поднимает и говорит: «Вам заняться нечем, вставайте, будете стоять до 6 утра».

И мы стояли. Всю ночь, а также на следующий день, и на следующую ночь, и день… Я уже сбился со счета. Ужасно хотелось спать, болели ноги. Нас не отпускали в туалет, умыться. Мы ходили только на обед, а потом возвращались и опять стояли. Так пролетело двое-трое суток. Я чуть с ума не сошел.

«Он хотел убить себя, потому что с головой не все в порядке»

У нас был парень в роте, на язык подвешенный, раздражал многих. Однажды ударил другого солдата в глаз, до фингала. Все вышестоящие тогда очень разозлились, были на суете в ожидании проверки. Приходит командир батальона, начал орать на нас, положил «к бою». Проходит время, и солдат, у которого остался синяк от удара, исчезает куда-то. На его место приходит контрактник и служит вместе с нами, как ни в чем не бывало. Приходит военная полиция, проверяет, а фамилией пропавшего солдата представляется контрактник. Вот такая схема: спокойно могли заменить солдата на контрактника, чтобы обмануть проверку.

Тот солдат вернулся через месяц. Рассказывал, что его все это время держали в комнате общежития для офицеров: не давали спать, постоянно говорили, какое он г**но, заставляли приседать и прыгать на счёт. Так наказывали. Я не знаю, как он, бедный, не повесился там.

Был ещё случай: к нам приехал парень из другого города, остановился в нашей части. Что странно — с ним повсюду ходили три телохранителя. Смотрели, как он ходит в туалет, как он ест. Они были у нас сутки. Я поинтересовался, почему так, а сержант сказал: «Это суицидник. Его везут в психиатрическую больницу, доказать, что у него с головой не все в порядке». И так делали со всеми, у кого были попытки: пытались навесить диагноз. В самой армии проблемы не видели.

«Мы не обсуждали это»

Мы с другими солдатами особо не обсуждали то, что происходило. Мы были как свиньи загнанные, и единственная моя мысль была: «Скорее бы это закончилось». Конечно, в какой-то момент во время службы я хотел устроить бунт, рассказать об этом. Но в такие моменты вспоминаешь, что у тебя нет мнения, ты солдат.